«ФСБ может снести любого судью, и они это знают»

Анатомия российского «правосудия»: как и почему сажают невиновных. Интервью Алексея Федярова

В последние несколько лет российские суды отметились множеством спорных приговоров. Только самые яркие примеры — репрессивные наказания по «Болотному делу», наказания участников московских протестов 2019 года, недавние шокирующие сроки осужденным по «делу „Сети“» (внесена судом в список террористических организаций) молодым людям. Приговор, в котором абсурдность наказания или его несоразмерность преступлению очевидна, уже не кажется чем-то выходящим из ряда вон. Существуют ли в РФ законы, сохранился ли какой-то смысл в словах «прокурор», «суд», «следователь», можно ли надеяться на успех, попав в жернова произвола? Мы встретились с писателем, юристом, руководителем правового департамента благотворительного фонда «Русь сидящая» Алексеем Федяровым, у которого в издательстве «Альпина Паблишер» недавно вышла новая книга «Невиновные под следствием. Инструкция по защите своих прав», и поговорили об особенностях современного российского правоприменения. 

— Правильно ли утверждение, что фабрикация уголовных дел в России сегодня поставлена на поток? Какая сфера деятельности сейчас наиболее опасна, а какой, наоборот, можно заниматься, не опасаясь преследований? 

— Да, фабрикация уголовных дел на потоке, это мое твердое убеждение на основе опыта, изучения огромного количества дел. Основные категории — наркотики, бизнес и политические дела. Также нужно всегда держать в голове дела, связанные с сексуальными действиями в отношении несовершеннолетних. Это еще не поток, но уже очевидно, что инструментарий для фальсификации таких дел наработан. В случае какого-то спора, например, между родственниками, порой прибегают к такому способу давления на одну из сторон. Часто из этого выходит пшик: экспертизы показывают, что ничего не было, что ребенка подговорили. Но, видимо, это будет использоваться и дальше. 

Что касается безопасных сфер деятельности… Вряд ли их можно точно обозначить, но можно выделить фактор опасности — это работа с бюджетными деньгами. Тут два варианта: или ты будешь играть по правилам тех, кто дает эти деньги и как-то благодарить их, или, если выиграешь какой-то тендер на общих основаниях и откажешься играть по правилам, все равно окажешься в зоне риска, потому что такие здесь не нужны. 

Также опасно употреблять наркотики и участвовать в их распространении. Как юрист я, конечно, с недоумением смотрю на то, к каким страшным срокам приговаривают людей, которые участвуют в каких-то мелких закладках. Но они должны осознавать, что совершают преступление, которое в УК РФ по тяжести превосходит убийство. Мне странно, что человек, идя на закладку, не может предварительно прочитать Уголовный кодекс. Ну открой Google, посмотри, что тебе грозит. 

И, конечно, опасно заниматься любой политической активностью — мы все знаем, к чему это приводит. 

— В словаре законы определяются как общеобязательные правила, исполнение которых гарантировано государством. По опыту наблюдения за некоторыми процессами кажется, что в РФ это не так. Тут законы необязательны к исполнению, да и гарантий государство тоже обеспечить не может. Тогда как бы вы определили или описали понятие «российские законы»?

— Это свод выборочно исполняемых правил, которые применяются к рандомно подбираемым субъектам правоотношений. Я не мог себе представить 20 лет назад, что российское правоприменительное поле станет с одной стороны таким зарегулированным, а с другой стороны — законы настолько необязательными к исполнению. Что ответственность станет настолько глубоко выборочной. В абсолютно равноценных делах мы видим разные судебные подходы. В некоторых случаях на стадии возбуждения уголовного дела не проводят даже проверки. Вспомните московские протесты лета 2019 года — те случаи, где человеку сломали ногу, где женщину ударили в печень хорошо поставленным апперкотом. По этим случаям следственный комитет даже не проводит проверку. С другой стороны, мы видим дело Константина Котова (участвовал в митингах в поддержку аспиранта МГУ Азата Мифтахова, фигурантов дел «Сети» и «Нового величия», журналиста Ивана Голунова, приговорен к четырем годам — ред.), где вот оно, видео, и видно, что человек вообще никаких действий не совершал, там нет события преступления. Но есть приговор. 

Эта выборочность до добра не доведет, она приведет к социальному взрыву. 

Даже несмотря на тактику выпуска пара, как сейчас пытается делать государство, например, в деле того же Котова. Понятно, что вскоре он выйдет на свободу, но сколько тысяч людей при похожей доказательной базе сидят и будут сидеть до конца срока, а потом еще получат административный надзор?

— В классическом понимании правовая система состоит из определенных элементов: следователь расследует преступление, прокурор контролирует соблюдение законов, судья определяет виновность и назначает наказание… А что такое правовая система в России? По каким правилам она фактически работает? 

— Часто смотришь на судью и понимаешь, что он совершает преступление. Например, в деле Ивана Голунова. Да, сейчас арестовали оперов, но я считаю, что преступления в том деле совершили и следователь, и прокурор, и судья. Они совершили их на глазах у всей страны. 

Или когда я читаю постановление о возбуждении уголовного дела в отношении Константина Котова, мне, да и любому очевидно, что это полная туфта. Нет состава преступления, это нарисованная на коленке дрянь. И таких дел через меня проходят тысячи. 

Или взять наркотические преступления, по 228-й статье. Вот человек задержан, у него при себе «вес». Значит, нужно сразу возбуждать уголовное дело и проводить у него дома обыск. Но нет, вместо этого проводят обследование — то есть, оперативное мероприятие вместо следственного. Вот в этот момент, если бы я был прокурором, я бы тут же поставил крест на этом деле. Понятно, что здесь нарисованный «обслед». Потому что оперативники приезжают в квартиру и за какие-то минуты там находят все, что угодно. При обыске нужны понятые, а при обследовании — лишь «представители общественности», у которых, в отличие от понятых, нет ни прав, ни обязанностей. Привлекаются на эту роль студенты, которые стоят статистами и подписывают вообще все, что угодно, а подложить и вытащить можно все что угодно. 

Есть определение Верховного суда, который прямо запретил гласные обследования жилых помещений, это может быть только негласное мероприятие и изымать при нем ничего нельзя. Что, судья не знал об этом постановлении, когда арестовывал человека? Прокурор не знал? Все знали. И арестовали. И кто они? В общечеловеческом понимании — преступники. Да, официально их так нельзя назвать, потому что есть презумпция невиновности, но они сами на глазах у всей страны, демонстративно нарушали закон. 

— В вашей книге есть интервью с директором «Руси сидящей» Ольгой Романовой, в котором она приводит такую оценку: треть заключенных в России сидят без вины. По вашим наблюдениям, в какой момент это стало именно так? Ситуация сейчас ухудшается, улучшается, стоит на месте? Мы уже на дне или нам еще могут постучать снизу?

— Разрушение устоев советской правоохранительной системы (которая при всех ее недостатках была лучше нынешней) началось с начала 2000-х, я это наблюдал своими глазами и продолжаю наблюдать сейчас. В какой момент стало допустимым арестовывать, заключать под стражу людей либо абсолютно невиновных, либо совершивших намного менее тяжкие преступления, чем те, в которых они обвиняются? Наверное, с того момента, когда судебная власть стала приобретать все признаки сервильности и встроилась в систему исполнительной власти. 

Сейчас судьи зависимы от администрации президента, от управления ФСБ. В СССР, по крайней мере, сотрудники КГБ напрямую, одной справкой, не могли снести судью, это должна была быть сложная комбинация. Сейчас ФСБ достаточно подготовить письмо, что у них имеются компрометирующие данные по условному судье Иванову, отправить его в квалификационную коллегию — и судья гарантированно будет лишен полномочий. 

ФСБ может снести любого судью, и судьи об этом прекрасно знают. 

Посмотрите, как проходят дела, сопровождаемые или возбужденные ФСБ. Можете вспомнить хоть один оправдательный приговор за последние 15 лет по делу, возбужденному ФСБ? Их нет. 

Вот с тех пор, как идея, что органы судебной власти должны контролироваться государством, стала претворяться в жизнь, суды и потеряли субъектность. Суд, прокуратура, следствие — это не субъекты, а объекты правоприменительного поля. Если вспомнить лето 2019 года, когда были задержаны 1300 человек, сколько судей нужно было, чтобы вынести административные решения? И не нашлось ни одного, кто встал бы и сказал: «Я вам это подписывать не буду». 

Мы констатируем, что судебная власть как независимая ветвь власти в России отсутствует. Есть суды, которые формально удовлетворяют международным требованиям, но содержательно не являются судами. 

— Как происходящее влияет на систему ФСИН? Получается, что тюремщикам приходится сторожить массу невиновных людей. На психологическом уровне это никаких эффектов не вызывает? Может быть, стало больше места сочувствию или наоборот — еще больше озлобляются сердца?

— В системе ФСИН есть люди удивительной порядочности, серьезно. Они нищенствуют, на них смотрят как на изгоев, но они остаются людьми. А есть те, кто будет пытать кого угодно и ему без разницы, политический это заключенный, виновный он или нет. Кстати, по записям пыток в ярославской колонии это хорошо видно. 18 человек принимают участие в пытках Евгения Макарова, кто-то прямо получает удовольствие — лупит по пяткам, поливает водой, закатывает рукава. А кто-то жмется к стеночкам, ему это отвратительно, потому что это противоречит природе человека. Вот так вся система и устроена.  

— Кроме политики, наркотиков и отъема бизнеса у нас по-прежнему остается большая часть «рутинных» правоотношений. Например, гражданские споры. Как вы думаете, сейчас судья в принципе еще компетентен? Или телефонное право полностью разложило весь корпус и на судьях надо ставить крест? Мне рассказывали, что в некоторых случаях предприниматели для решения каких-то споров обращаются к ворам, потому что считают, что это более справедливые арбитры, чем официальные судьи.

— Люди идут к блатным, к ворам, потому что система взаимоотношений и права там гораздо проще и понятнее. Да, она гораздо жестче, гораздо опаснее, но ты понимаешь, что вот это — власть, не зависящая от звонков. Тут будет принято решение, которому все будут следовать. Кстати, так и рождается система АУЕ, власть сама толкает к этому людей. АУЕ возникает на зонах, потому что люди там понимают: если жить по правилам, которые устанавливает администрация, то можно перерезать друг друга через два дня. Своими взаимоисключающими правилами государство выталкивает людей из правовой системы. А правовая система должна быть привлекательной, человек должен к ней тянуться. Она должна быть простой, понятной и с сохраненной институциональностью — как, к примеру, те же блатные понятия. Там много романтического флера, да, но внутри жесткая система, которая притягивает. 

Что до арбитражных судей — их юридический уровень часто очень высок. Но государство сделало все, чтобы у них была колоссальная нагрузка по спорам, которые в принципе не должны доходить до судов. Арбитражный судья рассматривает по 40-50 дел в день, тратя по пять — десять минут на каждое. Как они могут при таком графике во что-то вникнуть? Это конвейер. Я беседовал недавно с очень умным, хорошим судьей, который рассказал, что основная масса дел — это обжалование действий государства. Администраций, надзорных ведомств, налоговой службы. Все эти органы, которые могут решить проблему сразу, допускают споры до суда. Система ответов на жалобы такая: «отказ, отказ, отказ, суд». Человек жалуется в администрацию — отказ, в прокуратуру — отказ, так заточена система. И поэтому остается последняя инстанция — суд. 

— Известны случаи, когда режим, уже было съевший человека, ослабляет хватку. И не всегда для этого нужны массовые пикеты или акции. Есть ли какой-то сценарий, который можно повторять, чтобы с гарантией «отбить» человека? Где можно нащупать тонкое место, трещину, на которую нужно давить, чтобы сломать механизм несправедливого суда?

— Проблема в том, что нарушения потихоньку входят в судебную практику и легитимизируются ею. Как пример — дела о наркотиках в Новосибирске. Там потихоньку внедрилось в практику, что экспертиза проводится на оборудовании, которое не проходит поверку и не соответствует стандартам. Вот, сидят эксперты с таким оборудованием и шлепают свои заключения. Это даже комично: весы на рынке должны поверяться, но не хроматограф у эксперта, который решает, сесть человеку на 15 лет или не сесть. Но когда мы стали разбираться, где он приобретен, выяснилось, что это даже не тот хроматограф, который должен быть по документам, это просто закупленный где-то в Китае левый прибор, который нельзя использовать вообще ни для чего. И он «посадил» огромное количество народа. Мы везде ходили с жалобами, но вот такая сложилась практика: суд просто выстроил стену — «мы признаем эти доказательства» и все, ничего не поделаешь. 

Или в случае с налоговыми делами — есть сроки налоговой проверки, после их истечения ничего делать нельзя. Но потихоньку налоговая начала дополнительно допрашивать, добавлять какие-то документы к делу за сроками… Ну нельзя суду их принимать! Но: раз разрешили, два, три — и теперь это нормальная повсеместная практика. Теперь проверка может длиться сколько угодно, потому что налоговики знают, что суд примет их документы. 

Таких примеров много, поэтому в каждом деле нужно искать какую-то вещь, на которую суд уже точно не сможет закрыть глаза. Нужно быть все время в практике и все время в этом жить. А если ты классический юрист с красным дипломом, теоретик, который 20 лет преподавал и пришел помогать по уголовному делу — ты ничего не сможешь. Потому что помимо классических знаний тебе надо знать общие судебные тренды и тренды конкретного субъекта федерации.

— Что касается практики, как бы вы описали участников уголовного процесса сегодня? Кто такие — не формально, а по сути — опер, следователь, судья?..

— Решение о том, сядет человек или не сядет, принимается на уровне оперативного сотрудника, особенно если речь идет о делах с участием ФСБ. Уголовный арбитраж еще до возбуждения уголовного дела происходит у него в голове. Опер, если он при этом умен и умеет разговаривать со следователем и прокурором (а это далеко не редкость; да, многие из них подлецы, но подлец может быть умным), — это самая важная фигура в российском уголовном процессе. Не во всех делах, но если речь идет об экономических преступлениях, о политике или о наркотиках, то это именно так. 

Следователь — это господин оформитель, он не выходит из кабинета. Допрашивает людей, которых привели опера, назначает экспертизы, собирает их и пишет обвинительное заключение. Его задача — грамотно оформить дело, чтобы у судьи не возникло неустранимых препятствий для вынесения приговора. 

Судья — это та фигура, которую можно роботизировать, заменить на софт. Что бы изменилось, если бы не было судьи Криворучко? Ничего. Если уж компьютерные программы решают, давать вам кредит или нет, проводя скоринг, то здесь-то в чем проблема? Но этого делать не будут, потому что если решать дело методом скоринга — ввести доказательства защиты, обвинения, внести обстоятельства, то оправдательные приговоры будут получаться чаще, чем сейчас. Машина не справится с тем, чтобы сажать невиновных, а судья — справится. Это трагичная фигура — столько учиться, сдавать экзамены, получить статус и видимость полномочий… и не иметь возможности их использовать. Ты должен делать то, что от тебя требуют, видеть, что выносишь неправосудные приговоры и выносить их, просто что-то гамлетовское. 

Прокурор. В индийском правосудии была важная фигура — пеон. Он и сейчас остался, но теперь его функция заключается в том, чтобы открывать и закрывать двери. Уже никто не помнит, какие полномочия он выполнял раньше, но он есть. К этому идет и российский прокурор. Сейчас это ритуальная фигура. Все, что он может, — поддерживать обвинение. Он не имеет права отойти от позиции, которую согласовал с вышестоящим руководством, его задача — просто транслировать ее. А поскольку эта позиция и так понятна, то в большинстве случаев не важно, есть в деле прокурор или его нет, судье он не нужен. Часто в процессе прокурор просто залипает в телефоне и судья сам из него вытаскивает необходимые действия: «Прокурор, вы будете подавать ходатайство?» Или объявит перерыв и объяснит прокурору, что ему нужно делать. Это больная для меня тема, потому что я сам в прошлом прокурор и я помню, как все работало раньше. Я мог спокойно отказаться от обвинений, вернуть дело следователю, с этим не было никаких проблем. 

— Деятельность правозащитников на данном этапе — борьба за частный случай. Системно вы ничего не изменили и есть большие сомнения в том, что вам удастся это сделать. Есть у вас от этого ощущение безысходности? Наверное, тяжело работать, когда понимаешь, что войну не выиграть?

— Мы об этом разговариваем с коллегами иногда. Нас ведь не так много — 10-15 серьезных правозащитных организаций, если нас выкосить, то и мешать нынешним судьям будет некому. Но знаете… Когда судья видит нас на процессе, ему становится некомфортно. Ему приходится вершить хоть что-то похожее на правосудие, потому что он знает, что мы будем писать жалобы в вышестоящие инстанции, мы пойдем в ЕСПЧ. Он вынужден думать: «А вдруг там у кассатора будет что-то? Вдруг приговор снесут?» — хотя бы для этого мы нужны. Плюс у нас есть шикарный союзник — это наша власть, наши правоохранительные аналитики. Они дают нам приток людей, волонтеров. Лето 2019 года дало массовость правозащитному движению, появляются новые группы, новые ребята, которые приходят к нам. И для самой власти, кстати, это тоже хорошо: ты видишь, где у тебя подтекает, где нужно исправлять ситуацию. 

— Дайте один главный совет человеку, который попал под машину несправедливого уголовного преследования.

— Максимально быстро пройти стадию отрицания, понять, что эта прогулка надолго и ни в коем случае ничего не говорить без адвоката, в котором ты уверен. 

Редакция благодарит издательство «Альпина Паблишер» за помощь в организации интервью.